——— Сергей Малкин ———

Ольга Геннадиевна Карцова - сестра моего деда Пантелеймона Геннадиевича Карцова - маминого отца. Родилась в Санкт-Петербурге в 1898 году в семье статского советника Геннадия Геннадиевича Карцова, служившего по акцизному ведомству. Ольга была третьим ребенком. Кроме нее еще были старший Геннадий, офицер морской авиации ( расстрелян в 21 году за участие в Кронштадском метяже), Пантелеймон ( мой дед),военный инженер, участник Первой мировой и Гражданской войн, причем воевал сперва на стороне белых, потом на стороне красных, и Владимир, историк. Ольга с детства обладала характером сильным и решительным и не могла терпеть никакой несправедливости, что и привело ее в юности к большевикам. Причем одну из всей семьи. Во время революции она повстречала латышского стрелка Франца Андреевича Андерсона и вышла за него замуж. Об этом времени и о жизни в нем Ольги и Франца сохранились очень интересные воспоминания Владимира Карцова. О. Г. была историком. Затрудняюсь сказать, что она закончила, но знаю, что она преподавала какую-то историческую дисциплину в Институте красной профессуры. В 1923 году у О.Г. и Фр. Андр. родился сын Михаил. После Гражданской войны практически вся наша семья перебралась в Москву. Ольга всю свою долгую жизнь была человеком действия. Уныние и рефлексии были ей абсолютно чужды. В 1937 году Франца Андреевича арестовали. Ольга, которая не привыкла сдаваться и сидеть сложа руки, стала писать везде, ходить и возмущаться, что это роковая ошибка, и Франца арестовали несправедливо. В результате после войны в 48 году его выпустили из лагеря и отправили на поселения, а Ольгу в свою очередь арестовали. Что я знаю со слов Михаила Андерсона, который в начале 90-х нашел на Лубянке дела отца и матери и внимательно их изучил: Ольга не подписывала никаких протоколов допросов. Все протоколы испещрены надписями “подследственная ведет себя некорректно - плюется, матерится и т.д.” И более того, когда ей давали протоколы на подпись, она рвала их. Как-то в качестве одежды ей выдали мужские кальсоны со срезанными пуговицами, которые надо было придерживать обеими руками. Когда ей очередной раз предложили подписать протокол, она отпустила кальсоны, которые тут же упали, переступила через них и обеими руками его порвала. Никаких признаков страха Ольга не выказывала, испепеляющая ненависть к палачам-чекистам - главная эмоция, которую она ничуть не скрывала. Зная бабку Ольгу пусть уже в конце ее долгой жизни, могу сказать, что оно наверное так и было. Во всяком случае мне Миша Андерсон показывал ее фотографию из следственного дела. В ее лице столько ненависти, что если бы взглядом можно было бы убить, все эти следователи умерли бы на месте. Знаю, что ее сажали в карцер, где на темя капала вода ( со слов моей мамы Н.П. Карцевой). Как Ольга попала в художники ( с ее собственных слов). Ольга с детства хорошо рисовала и вообще была склонна к художественности. С Лубянки ее доставили в Лефортовскую тюрьму. В конторе она нарисовала на обрывке бумаги портрет какого-то колоритного урки, который зашел в комнату в этот момент. Этот набросок увидела секретарша или какая-то делопроизводительница, которая заполняла Ольгину анкету, и в графе профессия тут же написала “художник”. Ольга увидела и стала возмущаться, что она мол историк, а вовсе не художник, на что получила ответ: “не делайте глупостей и скажите спасибо”. И точно, если бы Ольгушу отправили куда-нибудь на лесоповал, она вряд ли вернулась бы, и мы бы с ней точно не познакомились. Она была совершенно больная ещё вдобавок - хроническое воспаление лёгких. В лагере ее сочли доходягой и поставили ей нерабочую категорию. В ту пору ( как рассказывала мне Ольга) был некий цыган, который был начальник в Карлаге. Он отбирал к себе в лагерь осужденных по 58-ой, у кого в анкете значилась какая-либо художественная профессия. Таким образом Ольга на несколько лет попала в Карлаг. Знаю, что она вовсю участвовала в карлаговской театральной жизни - делала бутафорию и реквизит для спектаклей. Для себя она писала акварели. Моя мама, которой тогда было лет девять -десять регулярно получала от нее картинки-открытки на всякие праздники. Сохранилось довольно много акварелей и рисунков и что-то из театрального реквизита, но главный персонаж - обезьянка Мумочка - театральная кукла би-ба-бо. Мумочку она потом повторяла несколько раз, одну подарила моей маме, но у мамы ее украли. Акварели и портреты она мне показывала. Показ сопровождался рассказами обо всех персонажах. Там были зечки ( один такой портретик у меня сохранился). Она рассказывала о них очень живо. Был портрет какой-то бабы надзирателя. Ольга называла ее «мадам Пошлость». Мадам Пошлость возлежала на подушках в окружении кошечек и вязаных салфеточек. Из Карлаговских Ольгиных рассказов еще мне запомнилась байка про пленного немца, которого она буквально спасла от голодной смерти. Этот немец, бедолага, не знал русского языка, не понимал, как ему в лагере устроиться и как- то выживать, и буквально околевал под забором. В Карлаге он оказался в наказание - украл кусок кожи починить себе ботинки где-то, где они работали. Ольга подобрала его, поговорила с ним по-немецки, узнала, что тот тоже, оказывается, художник ( а он был художник-карикатурист), и моментально пристроила его к другим лагерным художникам что-то расписывать. Вскорости его выпустили и отправили домой в Германию. Всю жизнь этот хороший человек хранил в своем сердце благодарность, писал Ольге письма, хотел пригласить ее к себе, отблагодарить хоть чем-то, но она не шла на контакт . ( еще бы! Контакты с иностранцами!) Через несколько лет (52 год?) всю 58 статью убрали из Карлага. В какой лагерь ее отправили, я не знаю. Минлаг? Может быть и Минлаг. Оттуда ее рассказ про уголовниц, которые хотели отнять у нее посылку. Ольга поняла, что, если хоть раз дашь слабину, то там не выжить. В посылке были какие-то тяжелые ботинки. Она надела их на себя и приготовилась защищаться - просидела всю ночь на нарах в ботинках с посылкой в руках. Никто к ней так и не сунулся. Видно было в ее облике нечто такое, что сразу говорило о том, что с ней лучше не связываться. Вскорости она наладила достаточно хорошие отношения с зечками-уголовницами. Спасали художественные способности. Ольга рисовала их портреты, которые те кидали в мужскую зону по соседству, предварительно завернув в них камень. Мущины-зеки подбирали картинки и дальше происходил виртуальный секс. Из настоящих своих подруг она упоминала некую Анну, француженку, жену какого-то коммунистического деятеля. Ольга дала ей прозвище “мадам Сюрте”. Анна была героиней Сопротивления, приятельницей Пикассо, Превера и многих других французских художников и поэтов. Ольга с большим восхищением говорила о ней. Видно, Анна была невероятно харизматична. Она погибла в лагере. Как была ее фамилия, я не знаю. Ольга молчала как партизан, хотя я спрашивала. Я думала, вдруг кто-то там во Франции, на родине хотел что-то узнать о ее судьбе, разыскивал ее? «Мемориала» ведь тогда не существовало. Я то вообще в то время уже прочитала «Архипелаг ГУЛАГ» и, что называется, «была в теме». Но мне Ольга рассказывала в основном что-то забавное и занимательное из тюремно-лагерной жизни и никогда ничего страшного. Еще ее мемуар из лефортовской жизни. Ольга сидела в одиночке. В углу камеры был водопроводный кран и вдруг из него раздался странный голос: “сссссссстучиттте. Потом шла инструкция, как перестукиваться. В результате она перестукивалась с соседом- летчиком за стенкой, и даже сочинила, что ей 25 лет, а вовсе не 50. “А что! Он же меня никогда не увидит, можно пококетничать». Потом она правда перестала выходить на связь, решила, что он стукач, подсадная утка. Ольга Геннадиевна всегда была фанатичной старой большевичкой и при этом ненавидела Сталина. Она никогда ничего не рассказывала, что могло дискредитировать партию и правительство. В Брежневские времена слушала западные радиостанции, продираясь сквозь все глушилки. И не просто так слушала, а для того, чтобы опровергать! Это создавало конечно определенные сложности в общении, что не мешало нам с ней дружить. Это при том, что мне было лет 14, а ей 84. Меня как то отправили в детский санаторий в г.Липецк лечить артрит в коленке, аж на три месяца. Санаторий был странный, какого-то полутюремно- полуказарменного режима. Ольга очень воодушевилась и в письмах стала давать мне четкие указания, как надо перестукиваться. Узнав, что у нас периодически перетряхивают все личные вещи, она возмущалась и негодовала «Это же форменный шмон! Ты знаешь, что такое шмон?» На вопрос тети моей Сони: “Как вы с ней общаетесь? Это ужасный человек! Обидчивый, с чудовищным характером!”, я отвечала: “Ты не понимаешь, мы же ее любим!” Лагерная закалка чувствовалась во всем: когда она приходила в больницу навестить мою маму, то номер палаты и фамилия были написаны везде, где только можно - на каждом вареном яйце, например, причем химическим карандашом (!). Ольга никогда не ездила на такси - не позволяла партийная совесть. На любой противоположный конец города она тащилась на метро. В какой-то момент ей понадобилась все же трость для ходьбы ( ей было наверное уже за 80 в этот момент). Подходящая тросточка нашлась у нас. Ольгуша приехала за ней, разумеется на метро. Но воспользоваться ей психологически не смогла - “заверните ее пожалуйста в бумагу, пусть окружающие думают, что это палка колбасы”. В ней все время проглядывало некоторое дворянское воспитание, это при том, что она все время отбрыкивалась от своего происхождения и злилась, когда кто-то про него вспоминал. Она устроила дикий скандал своему младшему брату Владимиру, когда тот вздумал написать историю семьи. Это даже привело к разрыву отношений, а Владимир так и не осуществил задуманное. В своих мемуарах он описал детство и юность, выпавшую на Гражданскую войну. Про Ольгу и Франца там тоже написано достаточно много, и очень тепло. Они были очень близки в то время. Володя, подросток, остался фактически сиротой - мать, моя прабабка умерла от тифа в 18 году, а отец с начала Первой Мировой оказался за границей, да так и не вернулся в Россию. Ольга с Францем фактически приняли Володю в свою семью, и он поначалу тоже очень разделял их коммунистические идеалы. Потом правда быстро к ним остыл. Но уже в совсем другие времена, когда они оба были уже немолоды, из-за Ольгиного наскока масштабная история рода так и не вышла из-под его пера. А жаль! Очень бы интересно было ее прочитать. Ольга всегда очень живо радовалась моим художественным успехам и всячески поддерживала меня на этом пути. Умерла Ольга в декабре 83 года - ей было 85 лет. Ее незадолго до того положили в больницу по поводу каких-то легочных недомоганий - легкие всегда были у нее слабым местом. Она пролежала неделю, ее выписали, и сын Миша приехал забрать ее из больницы. Входя в больничный лифт Ольга почуствовала дурноту, и через минуту ее не стало. Ольга всю жизнь была яростной атеисткой, а Господь ее сподобил такой кончины - без мучений, на руках у единственного и обожаемого сына, даже, очевидно, без сознания того, что она умирает. Светлая ей память!

Статья Саши Луняковой